Иногда мне кажется, что все мы подсознательно стремимся попасть в некую группу людей, объединенных вокруг какого-нибудь интереса, идеи или общей цели. Иными словами нам хочется жить в таком себе первобытном стаде или селе, где все друг друга знают и где все взаимосвязаны. Потому и заводим себе блоги, общества по интересам, друзей, семью. Видимо это происходит потому, что невыносимо, когда вокруг столько чужих...

Однажды мы, может быть, станем чужими. И такое может случится, хотя я об этом вовсе не думаю. Я перестала думать об этом однажды и уже давно. Когда проснулась и начала жить. И хотя жизнь эта часто напоминала муку - почему бы ей не напоминать нечто белое, уходящее сквозь пальцы, нечто, что только в соединении с другими продуктами жизнедеятельности неких существ может превратиться торт или в любимые мною блины - но дело даже не в том. А в том, что я... немного сбилась, думая о еде... нда.... так вот я перестала думать о завтра, потому что в большинстве случаев (а точнее в любви) это бесполезно и лучше думать о сейчас.

Но даже если когда-нибудь это произойдет.... хотя я не верю, что любовь исчезает,а значит, что можно стать чужими друг для друга.... но верю можно жить долгие годы и не знать ничего друг о друге, не видеть друг друга и не слышать. Потому все это слишком больно или слишком радостно. Так вот... возможно однажды мы, будучи чужими (о как это глупо звучит теперь по прошествии всего нескольких минут от начального зародившегося и уже исчезнувшего впечатления), мы встретимся с тобой в чьем-нибудь цитатнике, и тогда слова наши увидят друг друга, узнают и встрепенуться, как две влюбленные птицы....

Некоторые люди просят извинения только, чтобы облегчить чувство вины.... это так постыдно и гадко.... лучше уж вовсе ничего не говорить, чем пытаться оправдываться.

и снова я вышла из дома

город ощерился сам на себя углами

солнце чертило на окнах узор незнакомый

мерцавший отбитыми в небо лучами

ветер трепал мои волосы крал ресницы

где-то в полубреду или в полусознаньи скрипели натужно спицы:

кто-то вязал весну и распускал к концу

где-то теплилось лето где-то, где-то

зима спала под землей вечною мерзлотой

осень зрела в садах в завязях и плодах

я вдыхала любовь... я становилась собой... тобой....

Среди друзей барышни Иловины был такой себе Туркан Тратамулович Поповин. Пуповин, как его называла Шоколадница, а за ней все остальные, знавшие их обоих. Как и всех обретавшихся на ее орбитах, Иловина одаривала Пуповина своей любовью, и, как и ко всем, это была особенная индивидуальная любовь, не похожая на другие любови к другим людям.

Пуповин был человек молодой и не глупый, приятной наружности правильных пропорциональных черт, наделенный большими светящимися глазами. Он был единственным ребенком в доброй интеллигентной семье, щедро одариваемый любовью и лаской – порой чрезмерно щедро. Оберегаемый от превратностей злой судьбы и от мелких неприятностей, Пуповин вырос на романтической древней литературе, так обильно изучаемой в школе и насаждаемой в лоне любящей семьи. Из оной литературы он почерпнул и вынес весьма специфические представления о жизни, которые были им за не знанием жизни реальной интерпретированы и превращены в мир идеалистический, прекрасный, но едва ли применимый в полевых условиях той самой которую пройти – не поле перейти…

Всякое несоответствия своих представлений и реальности не только пугало Пуповина, но и возмущало до глубины души. Привыкший быть центром микро-мира под названием интеллигентная и любящая семья, он очень тонко и остро переживал очевидное нежелание мира глобального крутиться вокруг его особы, и воспринимал такое нежелание, как нечто враждебное себе. Мир был нейтральным, мир был безразличным, одинаково в режиме генерации случайных действий одаривая Пуповина своими благами и своими пинками, но именно это безразличие больше всего кололо Пуповина, привыкшего к обожанию и вниманию, и к тому, что даже крик на него происходил по любви…

В добавок ко всем этим несчастиям он был слаб – не физически, но духовно. Не привыкший бороться за свое существование и решать свои проблемы самостоятельно, он никак не мог выстоять, когда случалось даже самое мелкое огорчение. Не желая также что-то в себе менять, он возводил свою слабость в ранг высших человеческих качеств и требовал, чтобы мир ему попустительствовал. Мир не желал никому попустительствовать и играть по чужим правилам, отчего опять таки воспринимался как жестокий и враждебный.

Однажды Барышня Иловина сказала Пуповину:
- Терпеть не могу вашу слабость!
- Почему? Только потому что вы сильная?
- Я сильная…
- А я вот слабый!
- Нет! Вы просто избалованный мальчишка, который не хочет быть сильным, потому что слабым быть легче. Потому что ничего не надо делать, ни с собой, ни с миром! Терпеть это не могу…
- И не могите!

Таким образом, Пуповин не знал жизни, не понимал ее и не мог в ней обретаться в отличие от других своих сверстников.

Хуже всего это отбивалось на том, что для него было важнее всего, как для человека выросшего в этом чувстве, - на любви…
Любовь для Пуповина всегда оказывалась проблематичной и болезненной. Привыкши брать, но не умея давать, с обостренным чувством собственничества и справедливости, он кроме того был еще наделен массой комплексов истекавших из разности восприятия его семьею и остальным миром. Непризнание еще в школе его выдающихся и гениальных, с т.з. родных, способностей. Нежелание окружающих видеть в нем панацею и объект восхищения и обожания, породило в его душе некую пропасть, которую он хотел заполнить вселенской любовью других к себе. Потому Пуповин всегда очень чутко отзывался на всякое хорошее к себе отношение. Проблема же была в том, что пропасть эту заполнить было невозможно. Невозможно было бы, чтобы его любили все окружающие. И сколько бы его не любили те, кто его любили, ему этого было мало. Все уходило в него, как в бездонную пропасть. Ему всегда было мало любви и обожания. С маниакальным упорством он следил за каждым взглядом, обращенным на себя, за каждым знаком внимания. Он не понимал еще, что единственным чувством, которое могло заполнить эту пропасть, была его собственная любовь к себе, миру и окружающим. Надо было просто отыскать ее в самом себе, увидев хорошее и простив недостатки…

С людьми, любившими Пуповина, было и того хуже. Он все подсчитывал: сколько раз ему улыбнулись, сколько раз сказали «люблю», сколько раз ради него сделали безумство, и все находил, что мало. Все искал доказательств того, что его не любят, тогда как любимые его хотели одного: веры и любви… В конечном итоге они не выдерживали и уходили. Уходили не от веселого, доброго и умного человека – от таких не уходят. Уходили от жестокого деспота и истерика.

- Знаете, Пуповин, если вы будете так активно искать и добиваться справедливости, - сказала однажды Барышня Иловина, задумчиво глядя на него поверх апельсиновой корки, - вы рискуете добиться еще большей несправедливости.
- Вы дура, Барышня Иловина, дура и мещанка! - сказал раздраженно Пуповин.
- Не отрицаю, - сказала она, улыбнувшись и подумав: А читают ли мещанки книги?