Белый туман стелился по земле. Солнце еще не встало, но было уже светло. На дальних деревьях чуть подрагивали ветки, но в низине было спокойно.
Белый старик пробирался в тумане, осторожно ступая по кочкам... за ним бодрыми перебежками следовал черноволосый большеротый мальчик лет 13. Старик был задумчив, его спутник улыбался и вертел по сторонам головой, стараясь ничего не упустить в блеклом пейзаже. Оба были одеты в простые холщевые рубахи, чуть влажные от росы.
Выбрав место повыше и посуше старик остановился и вытащил из сумки темную окарину. Она была тяжелой, массивной и шершавой. Пахла хлебом и травами. Старик провел по ней рукой. Поднес к губам, словно целуя, закрыв глаза от удовольствия. Видно было, что он любил свой инструмент.
- Петя... - окликнул старик мальчишку, который загляделся на что-то под своиим ногами. - Иди сюда, дружок.
- Иду... - крикнул мальчик, и голос его необычно громко зазвенел в тишине. - Ой... - он прикрыл рот рукой. - Прости, деда...
Дед улыбнулся и погладил внука по голове. Волосы у мальчишки были густые, курчавые и нечесанные, в них застряла солома.
"Опять на чердаке ночевал" - подумал дед и хмыкнул про себя, вынимая серый малюсенький цветок полыни из детских косм.
Тем временем мальчик достал свю окарину и вертел ее в руках. Было видно, что ему не терпится расправиться со всем делом поскорее и бежать обратно домой, где уже ждало его в глиняной кружке парное молоко, а рядом свежий мягкий хлеб, а после них целый день, полный событий и суеты.
Дед знал, что Петя не относится к музыке с должным почтением и рвением, но смотрел на это сквозь пальцы.
Всему свое время - говорил он и вспоминал себя в его годы.
- Ну что? Приступим? - спросил внук.
- Погоди, Петя... Закрой глаза. Послушай...
- Да-да.. - сказал мальчик нетерпеливым голосом, но все-таки послушно закрыл глаза. Его веки подрагивали. Было видно, что он нечеловеческим усилием воли заставляет глаза оставаться закрытыми. От этого напряжения морщилось все его лицо...
Наконец он почувствовал прикосновение ветра...
- Теперь, - сказал дед.
Оба подняли окарины, как по команде, и начали играть. Сначала дед, затем внук.
Звуки старой массивной окарины были низкими, грудными, полными какой-то тягучей тоски и мудрости. Это были звуки жизни осознанной, спелой, уходящий.
Музыка мальчика была не такой. Тревожная, порывистая, она взлетала вверх, зачерпывая полные пригоршни ветра, и с ними неслась, то обрываясь, то вновь становясь на крыло...
Так играли они. Петя почти уже забыл о молоке, хлебе и грядущих делах, увлекшись музыкальным диалогом с дедом. Это был спор со старшим - тот вечный спор, который ведет молодость со старостью, но Пете казалось, что он первый среди всех живущих и когда-либо живших людей осмелился на это. Он доказывал деду, что нужно жить новым каждый день, что опыт - пустая бессмыслица, и что он, Петя, имеет право на свое личное мнение. В его словах (точнее в его идеях, ведь они спорили без слов) не было для старика ничего нового, ничего такого, чего бы он сам не пережил и не перечувствовал, ничего такого, чего бы в свое время не услышал от своих детей, с чем бы по глупости не спорил, ставши зрелым мужчиной. Но теперь дед был мудрым, и поэтому уже не спорил, а только слушал. Его музыка была лишь фоном, основой, от которой отталкивался мальчик, чтобы взлететь вверх. Дед знал, что как бы высоко ни летала птица, рано или поздно ей нужно будет где-нибудь сесть и отдохнуть. Он любил мальчика. Любил его молодость, наивность, веру. Любил непослушный упрямый нрав, стремление вверх. И охотно давал ему необходимую площадку для взлета. Мать Петина не доросла еще до его спокйствия, она не принимала те идеи сына, которые в свое время сама так рьяно защищало, и они часами спорили до хрипоты.
Дед улыбнулся и на мгновение его музыкапрервалась. Это сорвало ладный строй, и Петина мелодия надломилась, улетев слишком высоко.
- Прости, - сказал дед. - Стар уж стал. Давай еще?
Петя кивнул, и они заиграли. Но сегодня не суждено было им окончить свой дует.
Неожиданно над дедом и внуком нависла тень, она уже давно подбиралась к двум музыкантам, но они ее не видели, увлеченные игрой. Стало вдруг темно и тревожно, мальчик в испуге поднял голову, пытаясь понять, почему нет света, и тут же на него обрушилась ллавина чужеродной музыки. Великая и дикая кокофония, поглотившая разом и крики взволновавшихся птиц, и шум ветра, и полные звуки дедовой окарины, и затихающие тонкие крики его собственной мелодии...