И где те, кто понимают слова?

Иногда единственный способ продолжать любить - это быть как можно дальше, не видеть, не слышать и не знать. (с) Ф.

У Аглаи Никифоровны была легкая и плавная походка, при которой груди ее равномерно покачивались в многочисленных вырезах и декольте, коими так богат был ее гардероб. За эту чудную походку, за полноту и округлость линий ее тела, и огромные голубые глаза, светящиеся всегда любовью и нежностью ко всем, Барышня Иловина любила Аглаю Никифоровну. Ко всем прочим прелестям у этой прекрасной молодой женщины было приятное бархатистое контральто, и она часто пела, вкладывая в голос всю силу своей удивительной души.

Теперь Аглая страдала... садясь за стол и снимая с белоснежной руки кружевную перчатку, она ощущала острую боль в груди. Боль не была новой, потому успела обтупиться об неприступный и сильный характер Аглаи, но все же была ощутимой. Это продолжалось уже несколько недель, и прекращалось только тогда, когда молодая женщина была занята делом, и хотя делом она была занята часто, все-таки возвращаясь домой и садясь в золотой круг от настольной лампы, выхватывающий из темноты часть стола и кресло, Аглая снова вспоминала о своем страдании, возвращаясь в него, как возвращалась в свой дом и в это свое кресло, и в этот золотой круг от света лампы. "Ну здравствуй, родная..." - говорила ей Аглая и принималась за шитье....

В этот день с чаем подали записку. Узнав по почерку, кто это, Аглая на мгновение замерла с конвертом в руке. Потом неловко поскользив второй рукой в еще не снятой перчатке по глянцевой бумаге, взяла ножницы и разрезала его.


Аглая снова замерла. Руки же ее - с конвертом в левой, голой руке и с письмом и ножницами в правой, в перчатке, немного дрожали. Она думала, что ответить и как. Мысли о последних месяцах, в которые ее захватила любовь и увлекла в водоворот ощущений, проносились быстро: счастливые первые дни, похожие на далекий, забытый сон, и позже - дни постепенного отчуждения, ссор и непонимания, которые теперь вылились в ее страдание, уже привычное. Она не знала что написать адресату. Много слов было беззвучно обращено к автору письма, который их так и не услышал. Много горьких упреков, признаний, откровений и даже мысленная коленопреклонная мольба о любви, о нежности, о ласке - все было похоронено молчанием этой женщины, ее силой вынести все и бессилием что-либо изменить.

Наконец, она решилась написать ответ. Закрыв глаза, отогнав все мысли и чувства, сконцентрировавшись лишь на своей любви, Аглая сформулировала мысль и выразила ее на бумаге в нескольких строчках. Ее собственные слова настолько потрясли ее - до самой глубины души - что она в ужасе отпрянула от своего письма.

"И это написала я" - думала она с горечью. - "И мало того, что написала, я это подумала, почувствовала, это мое глубинное, сущностное... нет! это слишком ужасно, слишком больно и горько"

Ей бы хотелось в этот момент быть кисейной барышней: упасть в обморок или сползти вниз по стенке, в фальшивой сцене потопив очередной приступ боли и новое чувство отвращения к себе. Но она была из тех, кто не жалуется, не падает и не перекладывает свою вину на других.

Аглая оставила письмо на столе в комнате, не решаясь его послать и тем причинить боль человеку, которого она любила, и который - как она знала - любил ее. Ее собственные слова все еще звучали у нее в голове и норовили превратиться если не в очередной ночной кошмар, то в очередную бессонную ночь, в которую она будет ворочаться на кровати, силясь отогнать мысли или унять боль.... Но случилось так, что она и спала и не спала: лежала в кровати, пытаясь отгородиться от слов и мучений, ими приносимых, потом засыпала и снова просыпалась от своих слов, которые находили и терзали ее даже во сне.

Наутро ее письмо было принесено неизвестным (агентом управления цензуры) и попало на стол к Господарю Заревичу. Иджин нахмурился, читая письмо.
- Что прикажете делать, Ваше благородие? - спросил агент.
- Доставьте адресату...
- Кому?
"Барышне Иловине" - подумал Заревич, но вслух сказал имя того, кому письмо предназначалось и к кому оно по причине своего содержания не должно было попасть.
- Да... и принесите мне кофе с ромовой бабой, - прибавил он уходящему агенту.

К чаю подали письмо в розовом конверте, на нем не было ни адреса, ни штампа.
- Кто принес?
- Неизвестный. Не назвал своего имени.
- Иди...
- Слушаюсь...

На желтоватом листе бумаги полным, изящным почерком Аглаи были написаны те самые слова, которые не давали ей покоя всю ночь и теперь - в столь ранний час:


~.~
Первое, что Аглая увидела, входя поутру в комнату, был розовый конверт, валявшийся на полу и показавшийся ей знакомым. Он привлек ее внимание потому, что солнечный свет из единственного не зашторенного окна выхватывал его из мрака комнаты и создавал приятный контраст с темным деревянным полом и голубой полой халата сидящего в кресле человека. Человека, бывшего в тени, она заметила лишь по прошествии нескольких секунд, когда узнала наконец-то конверт: ей такие показывала в свое время Барышня Иловина. Сомнений быть не могло, это письмо из Управления по делам цензуры, от самого Заревича, что бы ни было в этом письме, оно не сулило ничего хорошего. Сердце Аглаи, всю ночь работавшее в ускоренном режиме, теперь застучало еще сильнее. Она подняла глаза, проскользив взглядом по голубому мокрому шелку, по вышитым белоснежным облакам, розоватым сгусткам лепестков и угольным галочкам птиц, думая, что делают в небе цветы - даже в такой момент, она не могла не думать о посторонних вещах. Лица сидящего не было видно, оно скрылось за листом желтоватой бумаги, которую Аглая тоже узнала. На теле листа продавились внутрь написанные слова.... Все внутри у нее оборвалось, когда она увидела свое злополучное письмо в так сильно и так страстно любимых ею руках. По тому, как эти тонкие, музыкальные пальцы впивались в лист, она поняла, что человек уже прочел содержание, и что сидит он так давно, и что поздно и глупо будет подбегать и вырывать письмо со словами: "это сущие глупости" и ласками пытаться затопить его негодование, как она хотела это сделать в самое первое мгновение.
Встав сегодня утром с кровати, Аглая твердо решила ехать к любимому человеку и, придумав какое-то правдоподобное оправдание, делать вид, что ничего не было: ни этого затишья в общении между ними, ни этого написанного и не отправленного письма и горькой для нее правды. Она не могла перестать любить Н. даже от того, что любовь ее омрачалась его к ней отношением. Ей легче было врать - себе и любимому человеку, нежели причинить ему боль.
Теперь когда увидела это нелепое письмо у него в руках, она почувствовала страх и вместе с тем облегчение, и потом отвращение и злость на себя. Страшно было то, что все между ними могло кончиться прямо сейчас, но от этого же она чувствовала облегчение. Она думала: "Теперь, если все кончено, я могу отойти в сторону, и мне не придется боле приходить в этот дом и принимать Н. у себя. Мне не нужно будет больше с замиранием сердца думать, как любимый человек отзовется на мою ласку, нежность и заботу: приголубит ли, или насупиться, рассердиться, или того хуже останется безразличным к проявлениям моей любви. Мы будем жить в одном городе, будем вертеться в соприкасающихся сферах, но мне не нужно будет больше показывать свою любовь и находить оправдания его действиям и бездействию. Я смогу наблюдать издали и быть счастлива тем, что с ним все хорошо. Я наконец-то избавлюсь от этих вечных страданий и вечного страха... но, Господи, как это гадко: так думать. Будто бы я сдалась, будто бы я не могу или не хочу бороться за свою любовь. Ведь я всегда презирала тех, кто сдается, тех, кто не может больше терпеть...."
Аглая чувствовала, как слезы потекли из ее глаз и подумала: "И в такую минуту я думаю только о себе, о своем благе и счастье, а не об Н. Разве не заслужила я этими своими мыслями такого к себе отношения?"
Наконец, рука с письмом начала опускаться, и Аглая могла перестать думать, быстро утерев слезы, она прямо посмотрела своими лучистыми глазами в лицо сидящего. Между ними была полоса золотого света из окна. Оба находились в тени.
- Я вижу, вы получили мое письмо, Аглая... - сказал человек в кресле.
- Вы тоже, хотя я не собиралась его вам отправлять.
- Отчего же? Оно было весьма познавательно, хотя мало приятно...
- Н., послушай я...
Человек покачал головой и сделал резкий жест рукой, в котором все еще было письмо.
- Громких сцен не будет, Аглая Никифоровна... тем более, что они наносят непоправимый вред вашей любви ко мне.
По тону она не могла понять, издевается Н. или нет. Ей хотелось убежать из этой комнаты, и она презирала себя за это пораженческое желание. "Если идти на плаху, то с гордо поднятой головой" - подумала она.
- А что же будет, Н.?
Сердце у нее так громко стучало, что она едва расслышала ответ, и скорее по тону поняла содержание:
- Ничего больше не будет, Аглая... ничего...
В этот момент солнце зашло за тучу и она наконец-то смогла разглядеть лицо и глаза сидевшего. Одним взглядом она спросила: Что это значит? Просто потому что не могла поверить и не хотела понять.
- Я не знаю, Аглая... не знаю.... - покачал головой человек.

"Михайлов между тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек его, был еще более рад, чем они, когда сеансы кончились и ему не надо было больше слушать толки Голенищева об искусстве и можно забыть про живопись Вронского. Он знал, что нельзя запретить Вронскому баловать живописью; он знал, что он и все дилетанты имели полное право писать, что им угодно, но ему было неприятно. Нельзя запретить человеку сделать себе большую куклу из воска и целовать ее. Но если б этот человек с куклой пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюбленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному было бы неприятно. Такое же неприятное чувство испытывал Михайлов при виде живописи Вронского; ему было и смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно."
(с) Лев Толстой

Однажды я любила мальчика - назовем его Петей - хотя многие знают, о ком я. Он был высокий, голубоглазый, писал стихи и читал книжки. Верил в Бога, был в конфликте с окружающим миром и знал английский лучше меня.

Я тогда была глупой, избалованной девчонкой - я и сейчас такая - но тогда я все-таки понимала меньше чем теперь. Когда я пыталась его разлюбить, мысленно стреляла в его лицо, каждый раз когда видела его внутренним зрением.

В последний раз, когда я его видела, Петя уже не писал стихи, постоянно работал и редко читал книги. Он будто устал от жизни, будто был опустошен. А еще он употреблял изредка наркотики....

вот такая вот сказка.

мораль: я не знаю, стала ли я и моя противолюбовная терапия причиной всех этих изменений. или жизнь просто так сложилась у этого человека, несомненно заслуживающего куда более духовной жизни. если да, прости меня, Петя, если сможешь, или лучше не прощай - потому что я этого не заслужила. а если не я стала тому причиной, тем хуже. уж лучше бы это был мой грех, нежели один из кармических кульбитов. по крайней мере, было бы кого винить, и можно было бы стать на коленки и попросить у Бога: "Боже, пусть у мальчика Пети, раба Твоего, снова появятся искорки в глазах, пусть он снова будет любить, мечтать и писать стихи... пусть его искалеченная душа снова станет на ноги и будет бегать, как будто и не было этих страшных лет запустения... пусть. аминь."

Вчера ко мне прицепился неравномерный загар.... Срочно нужен принимать нуддистские меры, иначе последствия этой порочной связи рискуют стать слишком очевидным и бросающимися в глаза.....